Успокой мою встревоженную душу |
В конце 1941 года из Ленинграда в Мордовию эвакуировался со своим заводом электротехник Дорофей Дорофеевич Ярушевич. На исходе первой блокадной зимы он пишет письмо жене в осаждённый город.
№30. Саранск. 7 марта 1942 г.
Дорогой мой, горячо любимый Лелюнючек. Я писал уже тебе, что меня, после смерти моего товарища, выселили из нашей комнаты, и я сейчас живу в подвале этого же дома, в общежитии охраны нашего же завода. Поэтому впредь ты пиши мне снова до востребования, на главный почтамт. Этот адрес оказался более прочным, чем квартирный.
На днях я разговаривал с одним из своих сослуживцев, к которому приехал шурин из Ленинграда. Уехал он оттуда 12 февраля, каким-то кружным путём, через Ладожское озеро (я хорошо не понял). Этот шурин рассказывал такие ужасы про ленинградскую жизнь, что прямо волосы дыбом становятся. Правда, он тут же оговорился, что всё это относится к ноябрю-декабрю месяцам, и что теперь обстановка значительно улучшилась в лучшую сторону. Улучшилось дело и с продовольствием, в частности, с хлебным пайком. Но всё-таки его рассказы меня сильно разволновали, тем более, что последнее письмо я имею от тебя от 1 декабря, а после этого только две телеграммы, в которых много не напишешь.
Теряюсь в догадках, пытаясь объяснить твоё столь продолжительное и упорное молчание. В голову приходят самые ужасные и мрачные мысли.
Сейчас Николай переехал в Москву. Пока он там, я надеюсь, что через него буду иметь о вас более регулярные и точные сведения.
Пишу тебе это письмо в своём подвале. Освещение настолько слабое, что я с трудом различаю свои строки на бумаге.
Со смертью моего товарища, в моей жизни здесь всё как-то перевернулось кверху дном, и я окончательно выбился из колеи. Появилась полнейшая апатия ко всему, равнодушное и безразличное отношение к жизни, к самому себе, и, даже, к возвращению в Ленинград, в которое я начинаю всё меньше и меньше верить. Я превратился в полном смысле в какого-то автомата, который машинально, изо-дня в день, проделывает всё по какому-то расписанию: ложится спать, встаёт утром, ходит на работу, ест, пьёт и т.д. Но всё это, повторяю, машинально, просто в силу многолетней, выработавшейся годами, привычки. Все духовные запросы и интересы куда-то улетучились, и ничто из окружающей меня обстановки не останавливает на себе моего внимания. Проще говоря, я перестал жить, потому что такое состояние никак нельзя назвать жизнью.
Я — здоров и, в то же время, болен. Здоров — потому, что не могу назвать конкретно ни одной своей болезни, нахожусь на ногах, исправно посещаю работу и т.д. Болен — потому, что чувствую. что организм мой весь рассыпался в конец, и продолжает расшатываться дальше (не знаю, до какого предела).
Врач, наверное, нашёл бы у меня тысячу всевозможных болезней во всех закоулках моего организма. Это всё, так сказать, в физическом отношении. В душевном состоянии я, как уже сказал, — умер, или совсем близок к тому.
На днях получил письмо от тёти Шеры в ответ на моё заказное, в котором я переслал ей письмо от Елены Александровны. Дядя Батя поправляется, но старичкам живётся, повидимому, очень и очень несладко. Тётя Шера пишет, что думала — дядя Батя не встанет, и просила сообщить ей об условиях жизни в Саранске, чтобы в случае его смерти переехать сюда и жить вместе со мной. К сожалению, я не могу в этом отношении её чем-нибудь порадовать. Квартирный вопрос здесь очень обострён. С продовольствием дело обстоит ещё хуже, и это «хуже» чем дальше, всё обостряется. Так что советовать ей приехать сюда на жительство, это значит брать на себя большой риск.
Я очень рад, что к нам в комнату в Ленинграде перебралась Ант. Ив. Я писал тебе, что по новому закону отменена броня на жилплощадь за эвакуированными из Ленинграда. Поэтому ты ни в коем случае не освобождай нашей комнаты, т.к. её сейчас же отберут и обратно мы её уже не получим и лишимся, таким образом, площади. И мне невозможно будет вернуться в Ленинград, если я доживу до этого момента и вообще буду возвращаться.
...
У нас всё ещё тянется зима; кажется, и конца ей не будет. Ещё не было ни одной оттепели. Снегу — масса. Воображаю, что будет твориться, когда вся эта масса снегу и льда начнёт таять. Я застал здесь осеннюю слякоть. При здешней непомерной грязи, это что-то ужасное.
Кончаю своё письмо призывом к тебе: откликнись, наконец, и напиши про себя подробнее, чем в коротких телеграммах... Успокой, хотя немного, мою, и без того встревоженную душу.
Крепко, крепко тебя обнимаю и целую. Береги себя. Будь здорова, и да сохранит тебя Г. Всем, всем — мой далёкий, сердечный и искренний привет.
Весь твой
Трудно, очень трудно сохранить волю и терпение в ситуации, когда от тебя мало что зависит. Дорофей Дорофеевич уже на грани — не все бесконечно выносливы и стойки. Поэтому так важна любая живая связь, любая ниточка, дающая силы ждать и жить дальше. Пока пишется письмо - продолжается разговор, и ещё есть надежда.
...
Елена Дмитриевна Ярушевич, 1904 г.р., которой адресовано письмо, в мирной жизни — лаборант химфака ЛГУ. В годы войны она, согласно сведениям университетских архивов, — младший сержант полка аэростатов ПВО Ленинграда.
Среди старых конвертов обнаружился квадратик пожелтевшей бумаги, возможно, объясняющий «продолжительное и упорное молчание» Лелюнючка. Это справка о том, что в начале апреля 1942 г. Елена Дмитриевна находилась в стационаре дистрофиков при университетской клинике.
P.S.
Публикуя это письмо, меня привлекала, в первую очередь, его эмоциональная сторона. Сама ситуация семейной разлуки — типична для того времени, особенно для ленинградцев, и поэтому я не стремился углубляться в биографии супругов. Тем более, что старых писем в семейном архиве было всего штук пять, а остальная переписка относилась к послевоенным годам.
Но необычные «домашние» имена «старичков» не давали мне покоя, как бы подталкивая меня в спину, — поищи, проверь... И не зря! Пессимистическое послание из общежитского подвала обрело-таки социально-исторический фон!
«Тётя Шера» и «дядя Батя», о которых упоминает в письме Дорофей Дорофеевич, нашлись в ЖЖ!
В 1942 году они находятся в городе Кашине Тверской области. Дядя Батя — крёстный отец автора письма, Иоанн Гаврилович Вениаминов, протоиерей храма св. Александра Невского при Собственном Его Величества Аничковом дворце. Войну он пережил, и скончался уже в 1947 году, но судьба его действительно «несладкая». Дядя Батя был духовником вдовствующей императрицы Марии Федоровны, матери последнего царя, и став в конце двадцатых годов ХХ века «лишенцем», испытал гонения, аресты, нужду и умер в нищете. Могила его в Кашине ныне затеряна.
Заодно выяснились и подробности происхождения самого автора письма: он оказался из семьи священослужителя, законоучителя Введенской гимназии в Петербурге.
А тот самый Николай в Москве, через которого Дорофей Дорофеевич предполагает получать сведения из блокадного Ленинграда, на самом деле оказался его младшим братом Борисом — он же знаменитый «сталинский» митрополит Крутицкий и Коломенский, крупнейший советский церковный чиновник. Приняв сан, он сменил своё мирское имя. Будучи епископом Петергофским, он как и дядя Батя, сначала пострадал от Советской власти и отправился в 1923 году в трёхлетнюю ссылку в Коми. Вернувшись, он пересмотрел свои взгляды и вписался в новую советскую политику. Временно возглавив в 1927 году Ленинградскую епархию, он затем руководил епархиями Новгорода и Пскова, а затем — вновь приобретёнными церквями присоединённых в 1939-1940 гг. Западной Белоруссии и Украины. Амбициозный и деятельный, в это время Николай Ярушевич уже составлял конкуренцию в церковных верхах самому будущему патриарху Алексию Первому в конкуренции на высший церковный пост.
Во время войны он уже возглавлял не много, ни мало — Московскую епархию, пока её руководство пребывало в эвакуации в Поволжье, а позже возглавил международную церковную дипломатию, блестяще проведя вместе с Берией операцию по убеждению Рузвельта и общественного мнения в США и в Англии в отсутствии гонений на церковь в СССР, что немало способствовало созданию доверительного климата для переговоров лидеров трёх держав об открытии второго фронта. (См. историю издания шикарного презентационного альбома «Правда о религии в России» 1942 года). 4 сентября 1943 года участвовал в исторической встрече трёх митрополитов со Сталиным, в результате которой правительство передало Патриархии здание выехавшего немецкого посольства в Чистом переулке, разрешило избрание Патриарха, восстановление церковных учебных заведений, освободило из лагерей ряд оставшихся в живых пастырей и пр.
По некоему мистическому совпадению в тот же самый день, 7 марта 1942 года, когда старший брат пишет своё отчаянное послание из тёмного общежитского подвала в Саранске, младший брат оказался запечатлён фотографом при ясном свете под Москвой, передающим Красной армии танковую колонну «Дмитрий Донской», снаряжённую на деньги, собранные прихожанами Московской православной епархии.*
(* О кампании «жертвования» денег на «закупки» военной техники в годы войны уже приходилось писать прежде в связи с иным случайным документом).
Вот так контрастна судьба и мировоззрение родных братьев — оба поначалу служили в Первую Мировую в Семеновском полку, оба учились на физмате Петербурского университета. Но потом один выбрал гражданскую профессию и путь мирской, казавшийся в послереволюционной «безбожной« Советской России менее конфликтным. Другой же — продолжил традицию отца и остался в церкви, пойдя при этом на сотрудничество и известные компромиссы с властями, но исподволь ведя дело к государственной реабилитации церкви.
И вот в один и тот же момент 1942 года один брат — на грани духовной смерти, и не веря в будущее возвращение домой, почти теряет смысл собственного существования, а другой — полон планов и сил, по-своему работает на победу в войне и ясно видит цели. Воистину по пословице — на Бога надейся, а сам не плошай.
...
Ну а (Нрзб)До в конце письма — объяснилось как Додо, «домашнее» прозвание автора.
Пожалуй, обо всём этом стоило бы написать ещё одну небольшую заметку в продолжение. В том-то и радость «копания в бумажках» — никогда не знаешь, куда, к кому и к какой теме или истории ты выйдешь в процессе поиска. И как и с какой стороны случайный текст, фотография или документ высветят страницу в бесконечной жизненной книге об истории нашей страны и её людей.
P.S.S. Порывшись ещё в архиве Ярушевичей, среди вороха писем с дачи и племяннику в армию начала 60-х, я обнаружил-таки письмо-автограф митрополита Николая — одно из последних его писем брату, подписанный одной лишь буквой «Н» (вместе с его краткой, на пару листочков, версией событий послереволюционного раскола русской православной церкви).
Во времена «оттепели» Владыка Николай предчувствовал, что более приземлённый Хрущёв не ощущает (в отличии от семинариста Сталина) стратегического потенциала православной церкви в противостоянии с Западом и не заинтересован прямо в укреплении её международного авторитета в противовес Ватикану, предпочитая «объединительные» проекты а-ля Московский Фестиваль молодёжи 1957 года.
Митрополит (который в то время был явным претендентом на место Патриарха после Алексия) позволяет себе критику идеологической политики государства, вновь противопоставляющего верующих атеистам и молодёжи, а также реализуемых под этим прикрытием «церковных реформ», целью которых был бы полный финансовый контроль государства над церковью. Он в своих московских проповедях рассказывал народу, к примеру, об академике Павлове, которого лично знал. Он говорил прилюдно, что академик не был атеистом, как изображала его советская пропаганда, а был верующим православным христианином. Чувствуя себя достаточно независимо, Николай дал критическое интервью аж самому Би-би-си.
Закончилось это в 1960 году смещением митрополита Николая со всех постов и даже запретом ему на публичное богослужение.
По воспоминаниям протопресвитера Владимира Дивакова «в ноябре 1961 года, под праздник Казанской иконы Божией Матери, мы были с супругой у митрополита Николая (Ярушевича). Такой он был веселый, бодрый, нас воодушевлял: „Вы знаете, не бойтесь! Эти времена пройдут! Как в ураган, когда он бушует в море, кажется, что того и гляди потонет корабль! Но Господь милует, ураган стихает, буря успокаивается. И наступают более светлые времена…“
Менее через месяц владыка скончался в Боткинской больнице сразу после того, как медсестра сделала владыке укол с неизвестным препаратом. В Госархиве Российской Федерации (ГАРФ) сохранились анонимные письма в Верховный Совет с требованием расследовать это «несомненное убийство».
(Подробнее о сути конфликта митрополита и Хрущёва здесь: http://pravoslavie.ru/58101.html).
| Комментировать | « Пред. запись — К дневнику — След. запись » | Страницы: [1] [Новые] |